ЗОЛОТОЙ ФОНД ДНЕВНИКОВЕДЕНИЯ
Мария Башкирцева
Дневник Марии Башкирцевой
23 августа 1876 г.
Среда, 23 августа. Я пишу maman почти столько же, сколько в мой дневник. Это будет ей полезнее всех лекарств в мире. Я кажусь вполне довольной, но я еще не довольна, я все рассказала, с точностью, но не уверена в успехе, пока не доведу дела до конца. Во всяком случае, увидим. Бог очень добр.
Паша мне двоюродный брат, сын сестры моего отца. Этот человек меня интересует. Сегодня утром зашел разговор о моем отце, и я сказала что сыновья всегда критикуют поступки отцов, а, став на их место, поступают так же и вызывают такую же критику.
—Это совершенно верно,— сказал Паша,— но мои сыновья не будут критиковать меня, так как я никогда не женюсь.
—Еще не бывало молодых людей, которые не говорили бы этого,— сказала я после минутного молчания.
—Да, но это другое дело.
—Почему же?
—Потому что мне двадцать два года, а я не был влюблен, и ни одна женщина не была мне привлекательна.
—Это вполне естественно. До этих лет и не следует быть влюбленным.
—Как? А все эти мальчики, которые влюблены с четырнадцати лет.
—Все эти влюбленности не имеют никакого отношения к любви.
—Может быть, но я не похож на других, я вспыльчив, горд, т. е. самолюбив, и потом…
—Но все это качества, которые вы называете…
—Хорошие?
—Да, конечно.
Потом, не знаю по какому поводу, он сказал мне, что сошел бы с ума, если бы умерла его мать.
—Да, на год, а потом…
—О, нет, я сошел бы с ума, я это знаю.
—На год… все забывается, когда видишь новые лица..
—Значит, вы отрицаете вечные чувства и добродетель.
—Совершенно.
—Странно, Муся,— сказал он,— как скоро сближаешься, когда нет натянутости. Третьего дня я говорил вам: «Марья Константиновна», вчера — «m-lle Муся», а сегодня…
—Просто Муся, я вам это приказала.
—Мне кажется, что мы всегда были вместе, так вы просты и привлекательны. Не правда ли?
Я заговаривала с крестьянами, которые попадались нам на дороге и в лесу, и, вообразите, я очень недурно говорю по-малороссийски.
Ворскла, протекающая в имении отца, летом так мелка, что ее переходят вброд, но весной это большая река. Мне вздумалось войти с лошадью в воду, я так и сделала, приподняв мою амазонку. Это приятное чувство и прелестное зрелище для других. Вода доходила до колен лошади.
Я согрелась от жары и езды и попробовала мой голос, который понемногу возвращается. Я спела «Lacryimosa» — из заупокойной мессы, как пела в Риме.
Отец ожидал нас под колоннадой — и осматривал нас с удовольствием.
—Что же, обманула я вас, что плохо езжу верхом? Спросите Пашу, как я езжу. Хороша я так?
—Это правда, да, гм!.. очень хорошо, право.
Он разглядывал меня с удовольствием. Я нисколько не жалею, что привезла тридцать платьев; отца можно победить, действуя на его тщеславие.
В эту минуту приехал М. с чемоданом и камердинером. Когда он поклонился мне, я ответила на обычные комплименты, ушла переменить платье, сказав: «Я сейчас вернусь».
Я вернулась в платье из восточного газа со шлейфом длиною в два метра, в шелковом корсаже, открытом спереди, как во времена Людовика XV, и связанном большим белым бантом; юбка, конечно, вся гладкая и шлейф четырехугольный.
М… говорил со мною о туалетах и восхищался моим платьем.
Его считают глупым, но он говорит обо всем — о музыке, об искусстве, о науке. Правда, говорю я, а он только отвечает: «Вы правы, это верно».
Я не говорила о моих занятиях, боясь его испугать. Но за обедом я была к этому вынуждена, я рассказала латинский стих, и у меня завязался с доктором разговор о классической литературе и современных подражаниях.
Все воскликнули, что я удивительное существо, что нет ничего в мире, о чем бы я не могла говорить, нет такого предмета разговора, в котором бы я не чувствовала себя свободно.
Папа делал усилия, достойные героя, чтобы не дать заметить своей гордости. Потом цыпленок с трюфелями вызвал разговор о кулинарном искусстве, и я выказала такие гастрономические познания, что М. еще больше раскрыл глаза и рот.
Потом, переходя к «подделкам», я начала объяснять всю полезность хорошей кухни, доказывая, что хорошая кухня создает хороших людей.
Я поднялась на первый этаж. Гостиные очень большие, особенно бальная зала; туда только вчера поставили фортепиано.
Я начала играть. Бедный К. делал отчаянные жесты, чтобы заставить Поля прекратить его болтовню.
—Боже мой,— восклицал этот добрый малый,— слушая вас, я забываю, что уже шесть лет ржавею и плесневею в провинции. Я оживаю.
Я нехорошо играла сегодня, я часто мазала, но некоторые вещи я играла недурно; все равно я знала, что бедный К. говорит искренне, и удовольствие, которое я ему доставляла, доставляло удовольствие и мне.
Капитаненко стоял налево от меня, Э. и Поль сзади, а Гриц смотрел на меня и слушал со сдерживаемым восторгом; других я не видела.
Когда я кончила играть «Ручей», все они поцеловали мне руку.
Папа подмигивал, полулежа на диване. Княгиня не говорила ни слова, но она добрая женщина.
Я чувствую себя свободно у отца, одного из первых лиц губернии, я не боюсь ни недостатка уважения, ни легкомыслия.
В десять часов папа подал знак, что пора расходиться, и поручил Полю молодых людей, которые разместились вместе с ним в красном доме.
Я сказала отцу:
—Вот как мы сделаем: когда я поеду за границу, вы поедете со мною.
—Я подумаю об этом, да, может быть.
Я была довольна; наступило молчание; потом мы заговорили о другом, и, когда он вышел, я отправилась к княгине, чтобы посидеть с нею четверть часа.
Я просила отца пригласить сюда дядю Александра, и он написал ему очень любезное письмо. Что вы обо мне скажете?
Я скажу, что я ангел, только бы Бог продолжал быть добрым.
Не смейтесь над моею набожностью; только начните, и вы найдете все странным в моем дневнике. И если бы я стала критиковать себя, как писателя, я провела бы над этим всю жизнь.